Русский Север — место, будто бы сотканное из легенд и сказок. Говорят, если побывал там хоть один раз, дальше уже не сможешь без него жить. Молодые художники особенно ощущают на себе его воздействие. Специально для DEL’ARTE Magazine Анастасия Симохина, сама влюбленная в Русский Север, поговорила с художницей Анастасией Сажиной и выяснила, какие трудности поджидают живописца в этом суровом крае, и как получается полюбить его раз и навсегда с первой поездки.
— Я сама давно интересуюсь Русским Севером и прекрасно знаю, как постоянно туда тянет вернуться. Этому очень сложно противиться. Что связывает тебя с этими краями, может, кто-то из родственников родился там?
— Нет, к Северу я никак не привязана – я там не родилась, у меня там нет родственников. Единственное, что меня может как-то с ним связать, этот тот факт, что я больше занимаюсь графикой – люблю все серое. Соответственно, то, что у тебя хорошо получается, ты начинаешь делать все больше и больше.
Анастасия Сажина. “Жизнь Крайнего Севера”
— На выпускной диплом ты писала картину “Жизнь Крайнего Севера” с рыбаками на фоне тундры. Как ты вообще решилась туда поехать? Я помню, что мое желание съездить на Север появилось после просмотра фильма “Левиафан” Звягинцева, но долгое время я не могла решиться на поездку.
— На Север я хотела давно – со мной в одной группе в училище была девушка из Кандалакши. Я тогда еще толком не знала, где это и насколько далеко, но мне стало интересно. И вот на первом курсе я впервые поехала на Север, к ней в гости. Ходила, смотрела на сопки и думала: “Красиво!”. А насколько красиво я осознала потом, когда поняла, что никуда меня больше не тянет. А в Териберку (прим. ред. – село в Кольском районе Мурманской области) сильно захотела после того же самого “Левиафана”. Несмотря на то, что большинство сцен вообще не там снималось, и я уже тогда это знала.
— А поехать ты туда как решилась?
— Бывает такое, когда ты говоришь: “Я люблю Север, я хочу на Север”, но никуда не едешь. А тут, после фильма, мне срочно надо было туда, просто появилось такое желание и все. И я зачем-то начала говорить всем, в том числе и руководителю мастерской, что я еду на Север – собирать материал на диплом. Я даже вещи не собрала, билеты не купила, но уже всем об этом говорила. И тут оказалось, что отцу нужно было туда на соревнования, он и позвал меня с собой. Раз так нужно – поехали. И, примерно в это же время, как раз сделали заказ на ту сумму денег, которая нужна была на билет и проживание. Все чудесным образом сложилось.
— Жилье было сложно найти? Сейчас там гостиницы две построили – условия для проживания шикарные. А тогда как было?
— Туда на самом деле много художников ездит – из ВГИКа, например, анимационный факультет туда отправляют на практику. Они-то меня и пристроили к старушке, у которой останавливались – бабе Але. А про условия… Помню, вышла из автобуса в Териберке, за спиной походный рюкзак и холсты. А я люблю большую живопись, поэтому все холсты метровые. Встречает меня баба Аля – семьдесят семь лет, метр с кепкой. Она привела меня к двухэтажному деревянному бараку. Заходим, а там полы кривые – сумку ставишь, она съезжает. “Проходи, – говорит баба Аля, – только у меня тут батареи вчера срезали, дом-то сносят. Для тепла печку топить можно. А еще провода с утра срезали – электричества тоже нет, но у соседки можешь телефон заряжать”. А я тут на месяц…
— Ты целый месяц провела в одиночестве? Не тяжело было, особенно после шумной и активной Москвы?
— Первые две недели я просто молчала. Даже с бабой Алей не разговаривала, хотя она мне каждый день дрова в печку таскала – от помощи наотрез отказывалась. По телефону, когда звонили, я просто забывала, что нужно говорить. На самом деле, я всегда боялась одиночества – думала, что очень компанейский человек. А тут настал период, когда тебе никто не нужен, и это, к счастью, произошло в Териберке. Точно могу сказать: после этих мест другой уже не буду.
— Потом стало легче?
— Мы – художники. Нам, на самом деле, очень везёт. Мы остаемся один на один с природой и знаем, что с ней делать. Другие посмотрят и просто скажут: “красиво”. А мы можем с пейзажем поговорить, можем его нарисовать. Именно на Севере я окончательно поняла, что хочу быть художником. И самое главное – хочу рисовать то, что есть в России.
— Подтвердились какие-то общие предубеждения по поводу Севера: холод, медведи, балалайки?
— В Териберке я жила летом, еще было не очень холодно. Пару раз даже солнце выглянуло, и я смогла писать этюды без шапки. В те дни познакомилась с охранником пристани Петровичем. Он позвал меня на лодке кататься – сети снимать. Тогда я видела медведя единственный раз – он тоже пришел за рыбой. Еще морские котики очень часто заплывают в речку. Стоишь на пирсе, пишешь, слышишь звуки какие-то, а это они фыркают. Местные их даже считают каждый год. Раньше было двенадцать, в этом году тринадцать приплыло – значит один родился. Представляешь, это же мужчины, рыбаки – а морских котиков считают!
— Поговорим о твоем дипломе, для которого ты собираешь материал. На этот раз ты ездила в Мурманск, да еще и зимой, почему именно туда?
— Когда встал вопрос о написании диплома в ассистентуру, то я поняла – в Териберку больше нельзя. Что бы ты не писал, а все равно выходит тот же самый пирс. Надо что-то кардинально менять. Подумала и решила, что я хочу порт. Безумно люблю корабли и считаю, что они, наряду с паровозами, самые эстетичные произведения, созданные человеком, которые можно написать. А в Мурманске же Северный флот – красота. Казалось бы, приезжай и работай. Мы туда и поехали с художницей Евгенией Малиной.
— Когда я была там, к побережью было очень сложно подобраться, не то что найти проход к кораблям.
— Так и есть! А я думала, что все будет просто. Стоит только выйти из машины, и перед тобой корабли. Но все оказалось перекрыто, все побережье. Мы начали смотреть на картах, три дня ездили в попытках найти подход к кораблям. В конце концов узнали: есть тюрьма, и напротив нее корабли, – можно подойти. Нам сказали искать сорок шестой причал – мы не нашли, – потому что его попросту не существует. Это местные так намекали, что нам делать тут нечего. Вернулись к проходному основному пункту и начали уже давить – мол, мы художники, хочется просто прийти и порисовать, мешать не будем. Охранник в конце концов согласился и отправил нас в бюро пропусков. Так и попали. Но на самом деле нам просто сильно повезло.
— Вы были зимой, это же самый разгар полярной ночи – как много времени у вас оставалось на то, чтобы писать этюды?
— На самом деле, мы очень боялись отсутствия света, листали каждый день прогноз погоды и все ждали, пока тьма закончится – выехали-то мы в последний день “официальной” полярной ночи. За неделю день вырос до пяти часов. Количество света каждый день увеличивается на полчаса – сорок минут. Это у нас по минутам день прибавляется, в нашей полосе.
— А холода мешали?
— С погодой повезло. Самые морозы начались в день нашего отъезда – минус тридцать шесть. Мы писали в минус двадцать пять, максимум тридцать. Стоять долго невозможно, еще и причал большой: пока ты дойдешь до красивых мест – час пройдет. На живопись остается не так много времени, приходится использовать большую кисть и картонку. Цвета только закладываешь и все. Это сложно: ну что ты за пятнадцать минут напишешь? Смазано получается. Зато много материала, чтобы дома доработать.
— Краска, растворители – это же все должно замерзать?
— Это все не должно замерзать, но замерзает. Мы начинали собираться за час до нужного нам времени. Трое штанов, две пары носков, а еще я первый раз в жизни носила две зимние куртки. А по-другому никак. Белила, как самую ходовую краску, убирали в карман. А все остальные краски на палитру – все равно застынут же, пока дойдем.
— Как рабочие относились к тому, что вы пишете в порту?
— Северные люди наш труд не уважают. Совсем. Рыбаки, что из Мурманска, что из Териберки, спрашивают: “Что вы глупостями занимаетесь? Зачем это надо? Ты стоишь, мерзнешь, хотя тебе делом заниматься надо. Вот мы – да, делом заняты. Два месяца тянем рыбу, вот у нас – труд”. И я не могу на них обижаться, потому что это так. Они занимаются тяжелым трудом и просто не понимают, почему мы стоим тут пять часов на морозе. Но при этом они очень открытые и всегда пытаются тебе помочь.
— Зарисовывать себя не дают?
— Ни в коем случае. Лицо – нет. Лицо руками закрывают. Просишь набросать фигуру – нет. Никто не позировал, поэтому я обходилась дедушками и дяденьками, которые соглашались. В дипломе из Териберки фигура рыбака – собирательный образ, который постоянно менялся. Вставал, садился, брал сигарету, убирал ее. Кто там получился? Я не знаю. Как он пришел туда? Не знаю. Просто он получился. Там и пирс-то не такой. И домики вообще не так стоят. И сопки все не пересчитаны. Но просто ощущение есть от места – оно было такое.
— Где в ближайшее время можно посмотреть твои работы?
— Мы с Евгенией планируем выставку в Мурманске. Уже договорилась с выставочным залом. Мы с ней разные – ей понравился туристический Рабочеостровск, я люблю более дикое. Но это и к лучшему. Наша цель – не прославиться, а прославить Север, показать, какой он разный.
— А в Москве?
— В Москве не хочу, нет. Потому что больше хочется показать северным жителям, что у них очень красивый край. Они ведь привыкли и не видят этого. Показать им другую сторону, взгляд на которую у них замылился, может, которую они никогда не видели или не хотели видеть. Показать через творчество. Ведь даже в музеях Севера, практически нет северных художников, только одни портреты, да голландцы! Сейчас у меня ощущение, что я там где надо и делаю то, что надо. А виной этому – простое место у нас в России, на краю земли, где нет ничего, там даже березки кривой нет, одни камешки и люди как камешки. Но туда тянет каждый раз невыносимо.
